Ноябрь

Олечка.

   

Олечка влюблялась во всех подряд. Богатые, бедные, старые, молодые, артисты, алкоголики, юристы, наркоманы, писатели, банкиры, бандиты, мужчины и женщины. Влюбленность была ее натурой, и к физиологии никакого отношения не имела. Или почти не имела. Влюбленность была необходима ей как воздух. Олечка тянулась ко всем этим людям в надежде на взаимность. Взаимность всегда была. В Олечку сложно было не влюбиться. Широко раскрытые миру глаза, слеза сочувствия, и какое-то полное, порой даже слишком, принятие и понимание, умение оправдать и внушить веру в лучшее. Где и кем Олечка была этому обучена, неясно. Но к ее пониманию летели как мухи на мед. А она была влюблена и счастлива. Но никогда это не длилось долго. Все довольно быстро уходило. Даже трудно сказать куда и почему. Просто сходило на нет. Не было каких-то киношных драм с петлей на шее или бритвой по венам, никаких дуэлей или убийств. 

   Во всех этих влюбленностях, Олечку мучали одни и те же вопросы: хорошо ли ему со мной? Будет ли он меня помнить всю жизнь? Сделала ли я хотя бы что-то для него значимое? Стала ли главой его биографии также как он моей? Ответное внимание, ею воспринималось как дар небес. Так, словно она совершенно не заслуживала его. А потому бывала счастлива и никогда не испытывала унижения там, где его испытывали другие. Ну или почти была счастлива, и пыталась закрывать глаза на отсутствие гордости у себя и признаков приличия у тех, других. Никто не ушел от своей жены ради нее, никто не перевез ее в другую страну, чтобы просыпаться рядом с ней каждое утро, никто не водрузил на плечи гору ее, очень даже не девичьих проблем. Зато она исправно решала их за всех. Понимать, принимать, прощать, жалеть, оправдывать других, но быть безжалостной к себе. Слушать два часа о том как он несчастлив с женой? Почему бы и нет? Ведь это он рассказывает ей! Ведь это ей он доверяет! Хочет пьяный приехать ночью? Ну конечно, да! Не идти же ему на верную гибель, рассекая пьяным по городу. Переезжает в другую страну? «Конечно же, очень рада за тебя, заживешь там!». 

   

Счастливая тем, что два часа посвятили ей, она совершенно не замечала и не видела того, что эти два часа она как и прежде не была нужна. Олечка была маленьким, красивым, вшивым котенком. Жалко, погладить можно (только потом руки помыть), покормить, но в дом брать?  Ни-ни. Вокруг Олечки собирались все страждущие и обремененные, а честнее сказать - инфантильные и жалеющие себя мужчины.

В прошлое.

    Девочкой Олечка привыкла понимать маму и папу. При полном их отсутствии. Мама развелась с папой едва дочь появилась на свет. Поскольку мама была молода и красива, очень пострадала в неудачном браке, и конечно же имела право на счастье, то Олечка легла грузом на шею бабушки и деда. Но не было никакой народной сказки «жили-были дед и бабка а с ними внучка Олечка, и ходила она в лес по грибы да ягоды с девочками-подружками». Была проза жизни. Бабушка работала с утра до ночи, чтобы прокормить свалившуюся на голову обузу и мужа-инвалида. Тридцать лет назад, он спустился в шахту, где получил травму, сделавшую его инвалидом-колясочником. Своего раздражения к обоим она и не пыталась скрывать. Дед-инвалид ненавидел себя, жизнь и все что в ней, включая внучку Олечку. Папа пропив два месяца после бурного развода, долго клялся бывшей жене и всем собутыльникам, что никогда никого так не полюбит как свою первую жену и дочь. Однако сев в поезд дальнего следования крепко влюбился в проводницу и уехал с ней буквально на край света. Больше его никто не видел, его любовь к жене и дочери тоже. Но миф о том, что он от несчастья уехал в горы, лишившись всех благ цивилизации, грела Олечку и по ночам она часто плакала. Не о себе и своем безотцовском и сиротском детстве, а о несчастном папе, так жестоко лишившемся и жены и Олечки, несчастной маме и всех прочих страждущих. 

  Это была ее миссия - понимать, оправдывать, жалеть.  Потому что если этого не делать, то как выжить в этом страшном и несправедливом мире. Мире, где дети оказываются никому не нужны, да и вообще мало кто кому нужен. «Папа очень меня любит, просто он уехал далеко, там где горы и море, там телефона нет и почтальоны не ходят». «Мама меня любит, просто у нее времени нет, ей нужно жизнь устраивать».  «Дедушка был бы добрым если бы не травма», «Бабушка любила бы меня, но у нее жизнь трудная» - это были Олечкины главные детские игры. Именно этим урокам обучала она своих кукол, усаживая их в круг и убедительно рассказывая  «какие вокруг хорошие и несчастные люди». Наверное из нее выросла бы прекрасная и самоотверженная Мать Ольга, которая могла бы ехать с миссией в Африку. Но в ее школе ничего такого о голодающих детях Африки не рассказывали, а потому Олечка ограничилась масштабами города и страны. Специализация Олечки и ее миссия это давать шансы. Она давала их другим щедро, словно царевна-лебедь доставая из рукавов. Для нее это был единственный доступный способ побыть немножко нужной и поверить, что мир может быть добрым к ней, пусть даже такой ценой. Сказочных преображений не происходило. От ее невероятных талантов к пониманию и сопереживанию страждущие не становились сильнее, лучше, честнее. Это приводило Олечку в смятение и выбивало почву из под ног. Мир не становился ни лучше ни добрее.

Ноябрь 

   Ноябрь - самый обнаженный месяц года. Все что он может на себя надеть это туманы, мелкий дождь и короткий день. В ноябре осень переживается иначе: нет предчувствий теплого дня, воспетой красоты осени тоже нет. Ноябрь - честный месяц. В нем мало цвета, мало звука. В нем все тихо, неярко, чтобы слышать себя, видеть себя.  Декабрь будет прятать свои недостатки в предновогодней мишуре. Январь - есть мандарины и ходить по гостям. Февраль - хвастаться случайно подаренным лишним днем.  А вот, обнаженному ноябрю некуда деться от самого себя. Он как человек в кризисе: как раньше не получится, как дальше - непонятно. Полный экзистенциализм.  Обнажены вопросы смысла, времени, свободы. Ноябрь - месяц философии в действии. Все условия для этого - слушай себя и делай. Ведь все обнажено, иллюзий нет. 

   Однажды таким вот простым ноябрьским безжалостно туманным и раздетым днем Олечка поняла, что никому не нужна. Будто разом в один миг все зеленые листья ее самообманов, пожелтели, почернели, опали и превратились в прах. В душе было так же графически однотонно, очевидно, без прикрас, как за окном. Но даже не эта случайно открывшаяся бездомность и нагота  причиняли ей боль, а то насколько она оказывается, не нужна самой себе. 

    Здесь бы описать этот переломный момент, этот час икс наполненный философией и драмой. Ну как бы это могло быть в кино?  Вот Олечка смотрит в окно, по стеклу капли, по лицу слезы, остывший чай, клетчатый плед, беззвучный телефон, в глазах мировая тоска и срывающимся голосом она говорит куда-то в пустоту: «я никому не нужна». В другом кино, был бы среди ночи яркий свет будто НЛО с неба на Олечкин балкон, из тарелки выходят инопланетяне, открывают ее душу, чинят фабричную поломку и улетают. А может не инопланетяне, а ангелы? Но нет. Был ноябрь. Темнело. Было серо и однотонно. Из звуков, только редкий для этого часа шорох шин.

   Все было буднично, не киношно. Олечка пришла домой, переоделась, повесила платье в шкаф, сняла серьги и часы, пошла в ванную умыться. Проходя мимо зеркала, взглянув, узнала в нем себя. Конечно себя она узнавала в зеркале всегда. Но в этот раз она увидела в отражении не просто лицо. Она увидела себя. Маленькую пятилетнюю девочку с огромными на пол лица глазами, белокурыми волосами и слегка припухшей нижней губой. Она всмотрелась в отражение и явно, как никогда прежде видела себя пятилетнюю, десятилетнюю, подростком с кучей комплексов - худую, нескладную, все с теми же большими глазами на худом лице. Тут же она видела юную выпускницу в платье, что шила соседка - с претензией на модный фасон, она видела вечно-голодную и замерзшую студентку и себя на свое первой работе. Это все была она. Ребенок, девочка, девушка – та, что отчаянно хотела быть нужной и любимой. И любить в ответ. Та, что готова была принять весь мир и все что в нем, чтобы и ей хотя бы крошечка, хотя бы ниточка, словечко, минуточка. 

   Олечка плакала. Не как в романах и кино. Без рыданий и драматических поз. Она плакала не о ком-то, а о себе. Это было впервые. Она оплакивала свое сиротство, свою «вшивость», излишнюю худобу и невозможность согреться даже в жаркий день. Она плакала о том, что руки и нос у нее всегда холодные, глаза грустные, квартира чужая, окна выходят на пустырь, суп она себе никогда не варит, а чай пьет лишь бы немножко согреться, не ощущая вкуса. Если чай не помогает, она пьет вино. Обычно первый бокал на минуты дарит вкус: и к жизни и чисто гастрономический. А потом вкус уходит. Но вина еще много и оно пьется, чтобы наутро напомнить о себе головной болью, чувством вины перед мирозданием и жалостью ко всем знакомым и незнакомым алкоголикам. Сейчас вина не хотелось, чая тоже. Хотелось только плакать. Она плакала о каких-то мелочах, это не было масштабным оплакиванием судьбы. Но каждая из этих слезинок была о себе. Это было ново, и приносило что-то душе, наполняло, а не опустошало. 

Ваня

Про Ваню не расскажешь много. Виной тому его любовь к игре в прятки. С самого детства, с того первого раза, когда его поставили в угол на колени за проступок младшего брата, Ваня научился прятаться. Игра в прятки была целью и смыслом его существования, а потому жизнь его заключалась в поиске удачной локации и пребывания там до наступления сумерек, когда все кошки одного цвета. В тот день он простоял в углу на коленях невозможно долго. Так долго, что упал на пол от физической боли. Тогда то он и понял, головой или другим местом, что жизнь опасная штука и в ней главное не попасться. А поэтому, нужно учиться быть "водой сквозь пальцы". 

   Он прятался от жизни во всех доступных и малодоступных местах. Даже научился быть невидимкой когда нужно. Окружающие были уверены, что имеют дело с Ваней, но Ваня точно знал, что он сам надежно спрятан от всех. Чтобы спрятаться понадёжнее, Ваня пускался во все тяжкие и мог бы стать хрестоматийным случаем для изучения избегающих жизни людей. Он занимался баскетболом так, что по ночам во сне, в его голове стучали мячи, с друзьями если гулял то до утра, если пил, то так чтобы насмерть, если работал - то без права не то что на отдых, а на собственное дыхание. Все это помогало ему избегать жизни со всем ее диким для Вани многообразием. Беда была только в том, что некоторые люди распознавали в Ване таланты и прямо ему на это указывали. От этого Ване становилось отчего-то нестерпимо больно. Терпеть боль Ваня не умел и не хотел. В таких случаях он бросал этих людей и самого себя и прятался. Ненавидел при этом себя и отравлял себя работой, коньяком или случайными связями.  

   Кроме того, у Вани была назначена им самолично плата за любовь к игре в прятки - пожизненное чувство вины. Вины такой странной, ложной, как тогда в углу когда стоял за проступок младшего брата. Головой понимал, что не виноват, но факт оставался фактом - если стоишь в углу, значит виновен. 

   Однажды Ваня заигрался и спрятался от жизни так надежно - где-то у могильных плит - что чуть было там и не остался. Шутки со смертью плохи. Ваня понял, что следующая игра закончится уже под землей. Вернувшись из реанимации в палату, а потом домой, Ваня испугался не на шутку. Он вдруг обнаружил, что детские игры давно уже кончены, с жизнью и смертью не шутят. Дальше выход один, точнее два - или жить или умереть. Жить было страшно, но умирать очень не хотелось. 

   Ваня стал приучать себя не прятаться, учил себя смелости, за что получал на орехи. Смелых не любят. Виноватые ведь гораздо удобнее, чем смелые. Виноватый муж в хозяйстве идеален. Виноватый друг, лучше новых двух. Виноватый сын бежит не со стаканом воды, а с полными сумками по первому зову. Виноватый отец всегда щедр на подарки и похвалу. Ваня не хотел теперь ни стоять в углу будучи не виновным, ни прятаться от реальной жизни. 

   Годы проведенные в засадах, углах, чужих постелях, похмельных ямах и запоях все-таки привили некоторый иммунитет к трудностям, хотя и отучили от солнечного света. Ваня шел на "ты" с жизнью и каждый раз когда было очень страшно говорил себе только одно – «ну не сдох же раньше, и сейчас не сдохну». Ваня вытаскивал себя за волосы каждый раз когда хотелось убежать. И понемногу оживал и воскресал. Трудно сказать, что ему это нравилось, но перспектива умереть была страшнее. 

"Ложечка за маму, ложечка за папу"

   Так, неожиданно для всех и самой себя, Олечка полюбила. Не влюбилась, а именно полюбила. Она стала узнавать, что это такое – любить. Купила теплые рукавицы и сварила себе куриный суп, отыскала книги, которые давно хотела прочесть сама, а не те, что читали другие. По совету доктора, к которому она обратилась впервые за много лет, она купила себе витамины и что-то для для желудка, который давно давал о себе знать неприятной ноющей болью.  

    Оля слушала по телефону рассказы о тяжелой несправедливой судьбе своих многочисленных  - так и не ставших окончательно бывшими -  и ловила себя не на привычном понимании и сочувствии, а на раздражении и скуке. Сказать об этом прямо было еще страшно и стыдно, и Олечка испытывала вину за то, что не может быть прежней, удобной. Сообщения от недо-бывших теперь не читались тут же в два часа ночи, а бывало, не читались и на утро, и к вечеру, и вообще. Телефон все чаще был в беззвучном режиме и количество пропущенных звонков не наводило тревогу, а вызывало раздражение. Новые такие чувства для Олечки, инопланетные. 

   Оля поехала на кладбище к деду-инвалиду и бабушке. Заказала машину с землей, так как смещение земных покровов практически обнажило содержимое могильных ям, и ей стало жаль такой вот наготы своих предков. Заказала кресты на могилу, чтобы было спокойнее. Не им, а ей. Она злилась, плакала, тосковала и даже немножечко скучала. По-настоящему скучала и о злом деде и о несчастливой бабушке, и о себе, маленькой, не нужной никому. 

   Всю зиму, весну, лето и новый ноябрь Оля оставалась непривычно для себя одна.  Богатые, бедные, старые, молодые, артисты, алкоголики, юристы, наркоманы, писатели, лица сомнительных профессий и банковские работники, в одночасье стали для нее бывшими, и она отправила их в их собственные жизни, решать свои проблемы, с просьбой больше ее не беспокоить.

Поисковая система в душе «кому я нужна» перестала работать на износ, программа вечного поиска своей нужности была вскоре удалена за ненадобностью. Оля больше не боялась быть ненужной. Она вообще мало чего боялась, зато много гуляла на свежем воздухе, завела привычку кормить себя супом, и взяла пса из приюта. Пес был задорным, от случайного брака красивой породистой мамы и заезжего отца. Он слушался Олю и грел дом своим ожиданием Оли с работы. Она встречалась с теми, кого сама считала своими друзьями, и удивлялась тому, что кроме жалоб на жизнь, оказывается есть другие темы для разговоров. Она не спешила на помощь, не спешила спасать, понимать, принимать. Оля постепенно открывала для себя невероятное многообразие человеческих отношений. И мир ее становился лучше, добрее. 

    Она снова стала влюбляться, но уже не во всё подряд. Оля влюбилась в испанский язык, полюбила весну и август, ноябрь и новый год, и чувствовала себя очень нужной им - временам года, дням, ночам, каждому утру и дождливому вечеру. Она словно из ложки кормила себя маленькую заботой о себе самой: «скушай, за маму, за папу, за бабушку и деда-инвалида». Олечка росла и становилось крепкой, здоровой, мудрой.

Памятник и голуби.

   Тут бы позвать режиссера, сценариста, гримеров, принести искусственный свет и декорации. Ведь если речь идет о двух людях «до», то должна же быть и счастливая встреча, где герои встретятся и пойдут по жизни рука об руку.. 

   Но жизнь не кино, она гораздо интереснее. Она обнажена как ноябрь, ароматна как август, аллергична как май, и бела как январь. Дело было в декабре. Очень хочется романтично описать эту встречу у памятника. Там где памятники, там всегда голуби, и они, голуби, беспощадны к памятникам. Они оставляют следы своей жизнедеятельности на сокровенных и всеми любимых. Голубям все не по чем. В этом их сходство с памятниками. Но в том дворе где жила Оля  не было памятника и соответственно голубей тоже не было. Выпал первый снег. От этого двор казался чище чем вчера. А если зайти за дом, там где пустырь, то можно подумать, что перед тобой чистый лист. Невероятный подарок в населенном до предела городе. Оля с псом направились к этому чистому листу, а вдруг получится оставить красивые следы? Оля радовалась тому, что на ней теплые непромокаемые сапоги и рукавицы, дома пахнет хвоей, потому что она купила ветку ели и поставила ее в вазу. 

   Ваня ненавидел холода, и принципиально не надевал теплую одежду до первой простуды. Так он вел свои торги с морозами, пытаясь не верить в них. Ваня мечтал о зимовье в теплых краях, как у птиц. Но сейчас, без шапки, рукавиц и шарфа, он выглядел так, что можно было бы его пожалеть. Но Оля не жалела Ваню. Во-первых, потому что на месте привычной жалости в ней все чаще появлялись совсем другие чувства и переживания, а во-вторых - потому что никакого Вани во дворе, где гуляла со своим псом Оля, не было. Ваня спешил на встречу со своим будущим начальником, проигрывая в голове, как отрезать самому себе возможные пути отступления и не спрятаться от первого же трудного вопроса.  

Оля посмотрела в небо. Зимнее небо играет с нами - оно либо слишком высоко и до боли в глазах голубо, либо висит на плечах свинцовой тяжестью. Сегодня глаза слезились от его яркости и синевы. 

«Хорошо. Тепло» - подумала Оля. 

«На старт, внимание, марш!»  - ответил где-то Ваня, посмотрев на небо. 

И они пошли. Каждый по своим делам. Быть может на встречу друг другу.